«Пленница Симбирского-Ульяновского концлагеря, созданного большевиками-ленинцами в Симбирском Спасском женском монастыре». Часть 3 / 7 Ноября 1919 / История Ульяновска / Годы и люди

Помню, день был ясный, теплый, и если бы... если бы не столь многое с ним сопряженное, это часовое марширование, на чистом осеннем воздухе было бы даже приятно. По дороге все попадавшиеся нам граждане с участием смотрели на нас, знакомые украдкой кивали, другие крестились, некоторые подавали нам милостыню; я, помню, принесла на свое новоселье крутое яйцо и кусок черного хлеба. Только тот, кто прошел через подобное положение, поймет, как такие подаяние глубоко трогают,

И первое впечатление от «лагеря» (который с таким сложным чувством тревоги мне пришлось покинуть три месяца спустя) было хорошее.

Нас, женщин, поместили в 2-этажный каменный флигель, раньше занимаемый монашенками, которых почти всех «Совком» более или менее упразднил: старух монашенок поотправляли по их селам, а молодых, еще годных к физическому труду, посылали на разные работы, а главным образом мобилизовали ухаживать за тифозными.

Осенью 1919 г. и зимой 1920 г. все роды тифа, преимущественно же сыпной, свирепствовали по всей России, и мало кто от этой мори выживал, и уж во всяком случае выносил серьезные осложнения в и без того истощенном организме.

Наш лагерь был общий с арестованными мужчинами, помещавшимися в большом монастырском корпусе рядом, в трапезной и в других монастырских покоях, и на прогулках нам было разрешено между собой сноситься и бывать вместе. Все занимаемые нами здания, включая садик-двор, были обнесены высоким проволочным заграждением, у выхода охраняемым часовыми.

Очень утешительно было иметь перед окнами церковь, собор монастырский, где ежедневно совершалось раннее служение и откуда через открытые окна, издали, доносилось до нас пение. Мы сразу стали просить и хлопотать о разрешении посещать службы, хотя бы раз в неделю, и действительно, в первую же субботу всех желавших отпустили, разумеется под конвоем, ко всенощной, а в воскресенье и к обедне.

Какая это была глубокая радость, увы! скоро пресеченная.

Хотя нас вводили в храм до прихода прочих молящихся, ставили отдельно в стороне, и хотя два здоровенные (за службой все время сидевшие) красноармейца тщательно охраняли все подступы к нам, некоторые заключенные (а среди нас было много молодых, как мужчин, так и женщин) не выдержали и «развели контакт» с толпой молящихся: были рукопожатия, стали передаваться и получаться записочки; и из-за неосторожности немногих хождение в церковь было нам всем воспрещено.

Я, впрочем, сама, невольно, нарушила запрет сноситься в церкви с внешним миром: не раз замечала я, что на меня добрым участливым взором поглядывала одна девица, по-видимому гимназистка, лет 15—16, и мы стали издали друг дружке улыбаться.

Раз, при выходе из церкви, она вдруг подошла ко мне, быстро вынула из-за ворота свою цепочку с крестом и, сняв с нее маленький образок, со слезами, целуя меня, сунула мне его в руку. Это было так неожиданно, так трогательно, что я могла лишь горячо обнять ее в ответ и, не сказав ни слова, быстро последовала за выходившими уже из церкви другими арестантками. Эту иконку «Божьей Матери нечаянной радости» я с той минуты никогда не снимаю и верю в ее чудодейственную силу.

Позднее, от заключенной же, узнала я, кто была эта девушка, и как желала бы я, чтобы этой моей милой незнакомке «Наташе» Матерь Божия послала бы великую радость за этот ее любвеобильный порыв.

Время шло, и снова подходила осень и стужа с постоянным симбирским ветром. Хотя и надо бы, чтобы «плоть не пользовала ни мало» и чтобы она не напоминала о себе, все же мне становилось холодновато в моем единственном туалете, в котором я была арестована в теплый весенний день! Тогда мое английское непромокаемое единственное пальто (о котором я упоминала выше) еще не было посажено на подкладку: это сделали мне друзья лишь осенью 1921 г, в Москве. Вещи, так добро посланные мне незадолго до моего ареста Е.Ф.Б., канули со всем остальным моим добром, а вторые и вовсе не дошли до меня, так что я была особенно рада получить от моей племянницы Наты Н. ее пальтецо и пару теплых перчаток, принесенных мне одним солдатом из Арзамаса вместе с блузой (сшитой для меня собственноручно ее матерью) и мешком вкусных черных сухарей. Помню, как я это обновила, когда с остальными заключенными пошла таскать кочаны из подвала и рубить капусту на дворе, и как была рада ощущаемому от них теплу!

Холода этот год наступили рано, на работах зябли ноги. Но верна поговорка: «Голенький ох, а за голеньким Бог».

Вдруг вызывают меня к выходу и... передают мне пару чудных высоких валенок. Я не хотела их брать, думая, что это ошибка, что они предназначены, уж конечно, не мне, но вижу приветливый взор и слышу ласковый голос: «Именно вам, знаем, что без вины сидите», и, сунув эту великолепную обувь мне в руки, мои благодетели скрываются. Я только вслед успела крикнуть: «Скажите хоть, за кого мне Богу молиться» и с горячей благодарностью в душе понесла к себе на койку свою дорогую ношу. Эти валенки я не снимала вплоть до весны, так как, не говоря уже о переезде из Симбирска в Москву в январе, но и первые месяцы в московских тюрьмах было так холодно, что немыслимо было даже спать не обувшись. Я носила их три зимы и в начале четвертой, т.е. в ноябре 1922 г., отбывая за пределы РСФСР, починив их, отдала одному другу, которой они, надеюсь, тоже еще сослужили службу.

Я не раз замечала, что все, что дается от души, бескорыстно, с любовью, всегда как-то особенно с пользой служит ближнему. Пример — мои валенки; и еще раз спасибо давшей их мне рабе Божьей Ксении в Симбирске.

Дни шли однообразные, холодные, темные. Вторая годовщина октябрьской революции шумно и с подчеркиванием праздновалась 7, 8 и 9 ноября в городе, и даже у нас в лагере по этому случаю было в бывшей трапезной с изображениями Святых по стенам назначено торжество: хором заключенных пелся «Интернационал» и были какие-то декламации в присутствии на¬чальства.

Молодежи среди сидевших было много. Из-за долгого заключения все как-то нервничали, тосковали, из себя выходили, и этот дивертисмент был своего рода «выпуском пара» для их взвинченного настроения.

Излишне говорить, как это все, даже в моем углу, действовало на меня. По счастью, моя глухота в тюрьме очень обострилась, так что я многого не слышала, о чем, конечно, не жалею.

Состав заключенных более или менее менялся: по «амнистии 7 ноября» очень многих освободили, численность наша сократилась, и нас из двухэтажного каменного корпуса перевели в маленький деревянный домишко с тремя небольшими комнатками. Это был очень миленький домик в саду с такими низкими окнами, что я могла свободно утром и вечером из садика открывать и закрывать ставни у трех окон нашего помещения.

Я поместилась, как всегда, вплотную у окна (место, которое каждая мне охотно уступала, особенно зимой) с двумя другими арестованными, к слову сказать, как и я, любительницами собак, и мы сообща приютили в нашей каморке двух несчастных песиков. Даже в тюрьме бывали у меня питомцы, получавшие дары от моих трапезей, что приятно разнообразило тюремную жизнь.

Так текла жизнь с ежедневными нашими повинностями: 1) приносом за 1/2 версты из монастырской водокачки многих ведер воды нам на еду и на мытье, 2) чисткой замороженной картошки себе же на обед, 3) тасканием и колкою дров себе на топку, 4) хождением раза два в неделю, под конвоем, на край города в тюремную пекарню за черным хлебом (это была самая любимая моя повинность) и 5) от времени до времени отправкой женщин на работы в город.

Так как мне уже стукнул 5 1 год, я была избавлена от «трудовой повинности», но иногда добровольно ходила для разнообразия на шитье белья красноармейцам, на зашивание им же мешков с соломой в виде матрацев и т.п.

Раз комендант призывает меня, как выбранную лагерным старостой, в контору и велит собрать на утро 15 женщин для чистки одного здания тюрьмы после тифозных, помещавшихся там последний месяц. Приказ был настоятельный и завтра же с 8 часов утра должен был быть приведен в исполнение.

Возвращаюсь в камеры, обхожу их и прошу арестанток собираться. От¬вет: «И не уговаривайте. Вот еще, после паршивцев нечистоты прибирать. И нипочем не пойдем». Я им доказываю, что «положение наше такое, что разбирать не приходится: лучше добровольно согласиться, чем из-под ружья идти». Бывало, что упорствовавших прикладами выгоняли. Артачатся, не соглашаются. Только четыре, и я, конечно, пятая, согласились, остальные же «ни за что». Слава Богу, уговорила, набрала почти всю нужную братию, и вот утром строят нас, и мы отправляемся. Но когда мы вошли в здание, подлежавшее чистке (для немедленного без дезинфекции помещения в него арестованных), я ужаснулась, и мне захотелось извиниться перед заключенными, что я уговаривала их идти на такую, неописуемо грязную и противную работу в таком тяжелом, зараженном воздухе...

Достаточно сказать, что в этом «изоляционном» помещении несколько предыдущих месяцев клались и умирали тифозные, лежа прямо на полу, без матрацев, в лучшем случае на соломе, но и то редко сменявшейся, безо всяких тазов или сосудов, лишенные всякого ухода. Безнадежных, почти умирающих, их сваливали куда попало, и каждую ночь наши арестованные мужчины, в виде трудовой повинности, посылались из лагеря выбирать мертвых и «хоронить» их, т.е. (заключенные мне это не раз рассказывали): взойдут они в такое помещение и поочередно, одного за другим, тянут больных за ноги; ежели заохает — оставляют до завтра, если молчит, вытаскивают вон, бросают одного на другого в розвальни и везут их так за город (выезжало их не менее 10— 12 подвод каждую ночь) и там, опрокинув сани или телегу, груды сваливают в одну общую яму.

И так каждую ночь набиралось по всему городу в этом и двух других подобных госпиталях до 100 и более человек, которых и приходилось им так хоронить. Иногда случалось забрать еще живого, который только под грудой мертвых тел вдруг заохает... Иногда приходилось родных и знакомых опознавать среди этих живых трупов... В этих, почти разлагавшихся, кучах попадались люди со всех концов России, «буржуи» настоящие и бывшие; лежали вповалку и красные и белые, из попавших в плен. Всех сравняла Революция, всех обняла и уравняла Смерть.

Живя подобными переживаниями, влекли мы невеселые дни, но время все же шло вперед, и подкатилось Рождество 1919 г.

На четвертый или на пятый день праздника вдруг по лагерю тревога, и всем нам велят быть по камерам недвижимо: прибыло высшее тюремное начальство из Центра, т.е. из Москвы.

Сидим по своим койкам и ждем.

Уже долетают из соседней комнаты голоса и знакомые отрывочные вопросы: «Как фамилия? За что арестованы? На сколько приговорены?». Я всегда с особенным удовольствием (будто «давай, порадую») на первый вопрос заявляла: «Я? Я — Анна Борисовна Сазонова», и второй вопрос мне уже не ставился, а за этим неминуемо следовал вопрошающий взгляд «высшего» на ближайшее лицо, сопровождавшее начальство, и вопрос: «Са¬зонова? Жена бывшего министра?..» И вслед за тем следовал крутой поворот от меня.

Но на этот раз было й дополнение к установившемуся правилу, как мне рассказывали уже заключенные соседней камеры, начальство из Москвы, знаменитый тов. Попов, проходя мимо них, выговаривал нашему коменданту: «Как это такую видную заложницу», как меня! «держать в провинции», что мне место в «Центре», «на виду у начальства», и, оживленно добавив что-то еще, чего они не расслышали, он со свитою быстро покинул наш дом.

Невесело встречали мы новый 1920 год, каждая молчаливо на своей койке, каждая одиноко со своими мыслями, своими чувствами, своими мечтами и надеждами.

Что-то принесет 1920 год?!

Не думала я тогда, что он принесет мне свободу. И многое, многое передумала я и перечувствовала за эти долгие месяцы, и теперь, в заголовок 1920 года я ставлю: «И познаете Истину, и Истина сделает Вас свободными» (Ев. от Иоанна, гл. VI ст. 45).

1920 ГОД

В восемь часов вечера помощник коменданта пришел мне объявить, чтобы я немедленно «сбиралась», не пояснив, однако же, ни куда, ни на сколько, т.е. как у нас говорилось, не сказав: «с вещами» или «без вещей», что у нас имело условный смысл: «перевод в другое заключение» или попросту «на расстрел».

Я перекрестилась и этим ограничила свои сборы. Кроме меня переводилась еще одна женщина (г-жа М., муж которой только что скончался в тюрьме, а оба сына еще сидели) и 12 мужчин.

В десятом часу, в темный, безлунный вечер, под сильнейшим конвоем с ружьями наготове (видя это, «по воробьям из пушек», — правильно кто-то заметил), погнали нас по безлюдным улицам и по глубокому снегу (накануне была метель, а улицы г. Симбирска расчищались плохо) ускоренным шагом к архиерейскому дому».

(продолжение воспоминаний следует)

Все части:

Вступление Нафанаила Николаева

Темы: Воспоминания очевидцев Репрессии Религия

Места: Церкви

Поделиться в социальных сетях